Пиявка — Цитаты

Смотрела на изображение Клеопатры, искала в нем царицы, предпочитающей смерть унижению, и видела только женщину с желтым опухлым лицом, в чертах которого не было никакого выражения, ни даже выражения боли! По обнаженной руке ее ползет пиявка и пробирается прямо к плечу; этот смешной аспид не стоил великой чести уязвить царицу. Можно положить в заклад свою голову, что ни один человек в мире не узнал бы в этом изображении царицы Египетской, и я узнала потому, что Засс сказал мне, показывая на нее рукою: «Вот славная Клеопатра!»

11 февраля. Сегодня Сперанский очень плох, чрезвычайно плох, почти уже безнадежен! Ночью произошел перелом в болезни, повергший его в чрезвычайную слабость, начали делаться страшные приливы крови в голове, и от слабости отнялся язык. Во втором часу утра, когда я там был, употребляли последние средства: облепили его горчицей и шпанскими мухами, поставили за уши пиявки и обложили голову льдом. Доктора объявили, что мало надежды. Сейчас (три четверти восьмого) прискакали сказать мне, что все кончилось.

Упавшим тарантасом мне расшибло ногу. Еще хорошо, что лежу я в порядочном доме, где есть уход и прислуга. А кабы на постоялом дворе! За доктором посылаем в другой уезд, пиявки чуть не по рублю серебром штука, а их надо мне очень много. И таким образом, если ты меня не выручишь, то беда. Получение у меня в августе месяце, а до тех пор я должен объехать Ярославскую губернию, если буду здоров, или приехать в Москву лечиться. Пришли мне, до августа месяца, пятьдесят руб. серебром и, пожалуйста, с первой почтой, чем ты крайне обяжешь. <…>

Чего все это стоит! Если спросить: за что же так дорого, так бессовестно? Вам ответят: «Помилуйте, мы такому случаю рады, еще дороже берем». Впрочем, здешний фельдшер еще милостив, он с меня взял за пиявки только 16 рублей серебром. Сделайте одолжение, пришлите мне денег, что можете; каждый рубль для меня теперь дорог, и, ради бога, поскорее. Адресуйте в г. Калязин на мое имя.

Из большого подкласса солитёров большинство видов также неразрывно связано с позвоночными, многие даже ― с высшими представителями этого отдела (с млекопитающими и человеком). То же самое относится и ко многим другим паразитическим существам. Не следует думать, однакоже, чтобы регресс в природе сосредоточивался единственно на таких паразитических существах. Пиявки, сходные с паразитами образом принятия пищи, ведут в значительной степени свободный образ жизни, несмотря на что они представляют во многих отношениях явный регресс. Изучая их историю развития, легко убедиться, что они составляют деградированный отпрыск класса кольчатых червей, вообще более сложного и «совершенного», чем они сами.

«Когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно. Когда ставили пиявки, он повторял: „Не надо!“ Потом, когда они уже были поставлены, твердил: „Снимите пиявки, поднимите от рта пиявки!“ Его руку держали с силою, чтобы он их не касался».
Доктора велели поставить, кроме пиявок, горчишники на конечности, потом мушку на затылок, лёд на голову и давать внутрь отвар алтейного корня с лавровишневой водой. Обращение их было безжалостное: они распоряжались с ним, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Приставали к нему, мяли, ворочали, поливали на голову какой-то едкий спирт, и больной от этого стонал; спрашивали, продолжая поливать: «Что болит, Николай Васильевич? Говорите же!» Но тот стонал и не отвечал. За несколько часов до смерти, когда он уже был почти в агонии, ему обкладывали всё тело горячим хлебом, при чём опять возобновился стон и пронзительный крик. Какое-то фантастическое безобразие! Мы видели, впрочем, что во всей личности, в жизни Гоголя иногда мелькает это фантастическое, исполински-карикатурное, самое смешное в самом страшном; и вот это же повторяется и в смерти.

Конец этому положил Артемьев, открывший обширный мужской зал на Страстном бульваре и опубликовавший: «Бритье 10 копеек с одеколоном и вежеталем. На чай мастера не берут». И средняя публика переполняла его парикмахерскую, при которой он также открыл «депо пиявок». До того времени было в Москве единственное «депо пиявок», более полвека помещавшееся в маленьком сереньком домике, приютившемся к стене Страстного монастыря. На окнах стояли на утеху гуляющих детей огромные аквариумы с пиявками разных размеров. Пиявки получались откуда-то с юга и в «депо» приобретались для больниц, фельдшеров и захолустных окраинных цирюлен, где еще парикмахеры ставили пиявки. «Депо» принадлежало Молодцовым, из семьи которых вышел известный тенор шестидесятых и семидесятых годов П. А. Молодцов, лучший Торопка того времени. В этой роли он удачно дебютировал в Большом театре, но ушел оттуда, поссорившись с чиновниками, и перешел в провинцию, где пользовался огромным успехом. ― Отчего же ты, Петрушка, ушел из императорских театров да Москву на Тамбов сменял?

Мы привыкли к тому, что пиявки ― водные твари, а вот во влажной атмосфере лесов Юго-Восточной Азии они живут и на суше. Наземные пиявки такого же темно-бурого цвета, как наши водные, но обитают в лесной подстилке и нападают с земли, а иногда с травинок и низких кустиков. Правда, есть твари и похуже ― зеленые древесные пиявки. Они подкарауливают свои жертвы с кустов и деревьев, расположившись на стволах примерно на уровне плеч и головы человека. Зеленые пиявки норовят впиться в лицо около глаз.

― Вот ты кутаешься, а банар ходят совершенно раздетыми, ― сказал, глядя на меня, Сон Кан. ― На чистом теле пиявки хорошо видны. Ведь они впиваются не сразу, а ползут, подбираясь к животу, паху, подмышкам, шее, норовя присосаться там, где кожа наиболее тонкая и нежная. Пока мы шли по лесу, я только и делал, что снимал и сшибал присосавшихся пиявок. Ползущую по телу пиявку, если она забралась под одежду, обычно не замечаешь. Узнаешь о ней, только почувствовав что-то мокрое (это течет кровь) или ощутив посторонний предмет под ремнем или над ботинком (это свернулась шариком насосавшаяся пиявка). Мне приходилось время от времени раздеваться и по тонкой струйке крови отыскивать то место, где только что сидела кровопийца. Прогрызая кожу, пиявки вводят в ранку противосвертывающие и анестезирующие вещества.

— Да, — прибавил он, — бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против неё весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим учёным. — (вигилия вторая)

— А ты, любезный, помолчал бы, — перебил помещик. — Вы, доктор, знаете: ведь это он назначил пиявки к шее дочери; по его милости мы испортили артерию… Доктора пригласили в столовую закусить. Помещица осталась с дочерью в детской. Фельдшер тоже был в столовой.

— Ты, почтенный, назначил пиявки к самому нежному месту, — сказал доктор.

— Так точно: промеж стерноклей до мастоиднями, — отвечал фельдшер.

— Да, между этими мускулами. Доктор выпил. — Вот видишь, — начал он, — это нехорошо; почему? пиявки ставить должно; но при такой организации детской, так сказать, и нервозной, какова у больной, — этого допустить нельзя. Ты назначил их ad arteri amcaroti dem, причем открылось сильное кровотечение.

— Вот что ты сделал! — завопил помещик. — Пиявка прокусила артерию…

— Надо полагать, — сказал доктор, — пиявка артерию… повредила…

— Что к шее! — выпив наливки и заткнув бутылку, воскликнул помещик. Он вот какую штуку удумал, Лука Лукич: приставил дворовому мальчику мушку к виску… ушам не верю! в первый раз слышу такую чепуху! Что ж вы думаете? Мальчик окривел!..

― Мальчишка! ― прошипел советник, сжимая кулаки и отворачиваясь к стороне амбаров. Петухи звонко заливались по задворью.

― Бюрократическая пьявка! ― сказал будто про себя князь, посвистывая и также поглядывая кругом.

― Так вы меня полагаете втоптать в грязь? ― произнес советник.

Я вот теперь за тобой ухаживаю, ― добавил он со смехом, ― и что ж ты думаешь, я тебя не ухожу что ли? Будь спокойна: ухожу тебя, разбойницу! Ухожу! ― и с этим Термосёсов приподнял обеими руками кверху Данкино лицо и присосался к ее устам как пиявка. Поцелую этому не предвиделось конца, а в комнату всякую минуту могла взойти прислуга; могли вырваться из заперти и вбежать дети; наконец, мог не в пору вернуться сам муж, которого Данка хотя и не боялась, но которого все-таки не желала иметь свидетелем того, что с ней совершал здесь быстропобедный Термосёсов, и вдруг чуткое ухо ее услыхало, как кто-то быстро взбежал на крыльцо…

Тут нужен коммерческий расчет; тут все надо поставить на другую ногу; выдержка нужна. Дворяне этого не соображают. Мы и видим сплошь да рядом, что они затевают суконные, бумажные и другие фабрики, а в конце концов ― кому все эти фабрики попадают в руки? Купцам. Жаль; потому купец ― та же пиявка; а только делать нечего.

Тогда Дуремар рассказал ему следующую историю: «Я ловил пиявок в одном грязном пруду около Города Дураков. За четыре сольдо в день я нанимал одного бедного человека, ― он раздевался, заходил в пруд по шею и стоял там, покуда к его голому телу не присасывались пиявки. Тогда он выходил на берег, я собирал с него пиявок и опять посылал его в пруд. Когда мы выловили таким образом достаточное количество, из воды вдруг показалась змеиная голова.

― Послушай, Дуремар, ― сказала голова, ― ты перепугал все население нашего прекрасного пруда, ты мутишь воду, ты не даешь мне спокойно отдыхать после завтрака…

Лишь Степан Астахов ничего не пересылал с ней. Накануне заболел он, лечился водкой и не видел не только жены Томилина, но и всего белого света. На ученье не поехал; по его просьбе фельдшер кинул ему кровь, поставил на грудь дюжину пиявок. Степан в одной исподней рубахе сидел у колеса своей брички, ― фуражка с белым чехлом мазалась, вытирая колесную мазь, ― оттопырив губу, смотрел, как пиявки, всосавшись в выпуклые полушария его груди, набухали черной кровью. Возле стоял полковый фельдшер, курил, процеживая сквозь редкие зубы табачный дым.

― Легчает?

― От грудей тянет.

Справа и слева неслись желтые песчаные танки, набитые добровольцами, и один танк, выскочив на бархан, вдруг перевернулся, и люди стремглав посыпались с него, и тут мы выскочили из пыли, и Эрмлер вцепился в мое плечо и заорал, указывая вперед. И я увидел пиявок, сотни пиявок, которые крутились на солончаке в низине между барханами. Я стал стрелять, и другие тоже начали стрелять, а Эрмлер всевозился со своим самодельным ракетометателем и никак не мог привести его в действие. Все кричали и ругали его, и даже грозили побить, но никто не мог оторваться от карабинов. Кольцо облавы смыкалось, и мы уже видели вспышки выстрелов с краулеров, идущих навстречу, и тут Эрмлер просунул между мной и водителем ржавую трубу своей пушки, раздался ужасный рев и грохот, и я повалился, оглушенный и ослепленный, на дно краулера. Солончак заволокло густым черным дымом, все машины остановились, а люди прекратили стрельбу и только орали, размахивая карабинами. Эрмлер в пять минут растратил весь свой боезапас, краулеры съехали на солончак, и мы принялись добивать все живое, что здесь осталось после ракет Эрмлера. Пиявки метались между машинами, их давили гусеницами, а я все стрелял, стрелял, стрелял…

В вестибюле павильона Охотник опять остановился и присел в легкое кресло в углу. Всю середину светлого зала занимало чучело летающей пиявки ― «сора-тобу хиру» (животный мир Марса, Солнечная система, углеродный цикл, тип полихордовые, класс кожедышащие, отряд, род, вид ― «сора-тобу хиру»). Летающая пиявка была одним из первых экспонатов кейптаунского Музея Космозоологии. Вот уже полтора века это омерзительное чудище скалило пасть, похожую на многочелюстной грейфер, в лицо каждому, кто входил в павильон. Девятиметровое, покрытое жесткой блестящей шерстью, безглазое, безногое… Бывший хозяин Марса. «Да, были дела на Марсе, ― подумал Охотник. ― Такое не забудешь. Полсотни лет назад эти чудовища, почти полностью истребленные, неожиданно размножились вновь и принялись, как встарь, пиратствовать на коммуникациях марсианских баз. Вот тогда-то и была проведена знаменитая глобальная облава.

Избегал дум, шарахался от них. А они лезли. А они лезли. Мелкие думы были, извилистые, черные, как пиявки. Сосали они Егора, и не поспевал он смахивать одну, как впивалась другая, отбрасывал другую, так присасывалась третья, и Егор только и делал, что отбивался от них. И не было душе его покоя, а вместо покоя ― незаметно, исподволь ― росло что-то неуловимо смутное, то, что сам Егор определил одним словом: зачем? Много было этих самых «3ачем?» , и ни на одно из них Егор не знал ответа. А ответ нужен был, ответ этот совесть его требовала, ответ этот пиявки из него высасывали, и, чтоб хоть маленько забыться, чтоб хоть как-то приглушить шорох этот в сердце своем, Егор начал попивать. <…> В данной жидкости ― семь утопленниц: горе и радость, старость и младость, любовь да сонет, да восемнадцать лет. Все я вспоминаю, как тебя выпиваю. А Егор пил молча. Жадно пил, давясь: торопился, чтоб пиявки повыскочили. Не затем, значит, чтоб вспомнить, а затем, чтоб забыть. У кого что болит, тот от того и лечится. Помогало, но ненадолго.

― Птичка запнулась, она хотела сказать «болото», но побоялась обидеть Крокодила.

― Чего тут только нет! ― продолжала она. ― Даже пиявки! И черные, и зеленые, и с красными полосками! Да, самое время было почистить тебе зубы! Крокодил, услышав про пиявок, только тяжело вздохнул.

Есть вещи, которые намертво врезаются в память; они присасываются к человеку, как злобные пиявки, которых не отодрать никакими силами.

― Покупайте лягушек, покупайте пиявок, ― нараспев предлагала толстенькая продавщица проходившим мимо покупателям.

― Неплохо бы мне перекусить, а то я уже здорово проголодалась, ― подумала Кикимора. ― Тетенька, дайте мне, пожалуйста, вот ту жирную пиявочку, ― попросила Кикимора и протянула продавщице денежку.

― Держи, девочка, ― сказала ей продавщица и протянула ей баночку с водой, в которой плавали несколько пиявок.

― Спасибо, тетя, ― пискнула Кикимора и ловким движением пальцев схватила из банки самую жирную пиявку и засунула ее себе в рот. ― Ох, вкусненькая какая, ― довольно заулыбалась Кикимора.

Не любит меня пиявка, а дурную кровь отсасывает.

По дороге домой Вася рассказывал маме об уходе за домашними пиявками.

― Им нужно менять воду. Только нельзя наливать обычную, из-под крана. Тетя Ира говорит, что так пиявок убивают после того, как они укусят. Под кран ― и все, пиявка мертвая. Ты же будешь на заправке? Попроси там дистиллированную воду. Она пиявкам нравится. Или ту, которую мы пьем. Из бутылок.

― А кормить я их своей кровью буду? ― невесело уточнила мама.