Официант — Цитаты

В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.

— Доложи; может быть, примут, — сказал Пьер.

— Слушаю-с, — отвечал официант, — пожалуйте в портретную.

Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.

Конант тоже написал стихи, он озаглавил их «Газель у родника». То было типичное сочинение человека, который считает, что амариллис не цветок, а пастушка у Феокрита, а все свои сведения о птицах почерпнул из бесед с официантами в ресторане. Конант поставил под стихотворением свою подпись, и мы отправили его тому же редактору.

После третьей рюмки Громов вдруг застучал ножом по тарелке. Бедняга сделал это машинально, просто по привычке к ресторану, где таким образом подзывается официант для перемены тарелок или для чего другого.

Но тут же опомнился и с ужасом поглядел на хозяев.

— Браво, — не понял его Подходцев. — Громов хочет сказать речь. Говори, дружище, не бойся.

Это все-таки был выход.

— Господа! — начал Громов, запинаясь. — Русская пословица говорит: «Одна голова не бедна, а если и бедна, так одна»… Гм! То есть не то! Я хотел сказать другое. Впрочем… Зачем слова, господа? Главное — поступки! Гм!..

И совершил поступок: сел и обжег себе губы чаем.

Домой возвращались угрюмые.

— Насколько я понял твой стук ножом по тарелке, — сердито сказал Клинков, — ты просто звал официанта?

— Понимаешь… Я совсем машинально. Привычка…

— Знаешь, чего я боялся?

— Ну? — робко взглянул на него измученными глазами Громов.

— Что ты, когда поужинаешь, вдруг застучишь по тарелке и скажешь: «Человек, счёт!»

— Ты психолог.

— Будьте добры! — взывал он к пролетавшим мимо работникам нарпита.

— Сию минуточку-c! — кричали официанты на ходу.

Наконец, карточка была принесена. Ипполит Матвеевич с чувством облегчения углубился в нее.

— Однако, — пробормотал он, — телячьи котлеты два двадцать пять, филе — два двадцать пять, водка — пять рублей.

— За пять рублей большой графин-с, — сообщил официант, нетерпеливо оглядываясь.

«Что со мной? — ужасался Ипполит Матвеевич. — Я становлюсь смешон».

— Вот, пожалуйста, — сказал он Лизе с запоздалой вежливостью, — не угодно ли выбрать? Что будете есть?

Лизе было совестно. Она видела, как гордо смотрел официант на ее спутника, и понимала, что он делает что-то не то.

— Я совсем не хочу есть, — сказала она дрогнувшим голосом. — Или вот что… Скажите, товарищ, нет ли у вас чего-нибудь вегетарианского?

Официант стал топтаться, как конь.

— Вегетарианского не держим-с. Разве омлет с ветчиной.

Старые половые, посылаемые на крупные ресторанные заказы, имели фраки, а в единственном тогда «Славянском базаре» половые служили во фраках и назывались уже не половыми, а официантами, а гости их звали: «Человек!»

Потом «фрачники» появились в загородных ресторанах. Расчеты с буфетом производились марками. Каждый из половых получал утром из кассы на 25 рублей медных марок, от 3 рублей до 5 копеек штука, и, передавая заказ гостя, вносил их за кушанье, а затем обменивал марки на деньги, полученные от гостя.
Деньги, данные «на чай», вносились в буфет, где записывались и делились поровну. Но всех денег никто не вносил; часть, а иногда и большую, прятали, сунув куда-нибудь подальше. Эти деньги назывались у половых: подвенечные.

— Почему подвенечные?

— Это старина. Бывалоче, мальчишками в деревне копеечки от родителей в избе прятали, совали в пазы да в щели, под венцы, — объясняли старики.

Половые и официанты жалованья в трактирах и ресторанах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или 20 процентов с чаевых, вносимых в кассу.

Единственный трактир «Саратов» был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых, а до самого закрытия трактира платили и половым и мальчикам по три рубля в месяц.

— Забубенная музыка, — сказал Алешка и навалился на стол, подпер руками голову, — под такую, верно, музыку и пропил папаша-то мой казенные деньги.

Официант пробирался мимо, балансировал, как жонглёр, блестящим подносом с бутылками, мисками, бокалами; в другой руке между пальцев он сжимал графинчик и с полдюжины рюмок. Он извивался между стульев и вихлял, раскачивал поднос с посудой как будто только для того, чтобы похвастать искусством.

Санька на ходу заказал ему майонез и графинчик водки, и лакей кивнул головой в ответ и вертнул подносом. <…>

Санька застучал ножом. В зале официанты метались с посудой, дым от папирос затуманил воздух, общий гул рычал уж напряженной, пьяной нотой, уже все катилось, ехало полным ходом и звенело на ходу.

Мирская выхватила сифон из рук официанта и, обернувшись на стуле, ударила шипящей струей в жирный затылок соседу.

Толстый вскочил, закрывая руками шею, отскочила девица, чиновник попятился на стуле.

— Сволочь! — орала истерическим голосом Мирская. Чиновник мигал — не знал, смеяться или кричать. — Тоже сволочь! — крикнула Мирская и пустила струю чиновнику в лицо. — Сволочи, сволочи! — кричала Мирская.

Люди поднимались с мест, смотрели на скандал, радостно, с ожиданием. Официанты спешили, пробивались меж столов.

Алешка встал и схватил Мирскую за руку. Она как будто обрадовалась борьбе — подвывала, вырывала руку с сифоном, и вода фыркала и брызгала в соседей.

— Уймите пьяную бабу, что за игрушки! — рявкнул солидный бас. Где-то хлопали в ладоши. Мирская выронила сифон и повалилась на стул.

Официант что-то серьезно шептал ей в ухо. Мирская отмахивалась и болтала брильянтовыми сережками.

— В отдельный кабинет, господа студенты; неудобно так, знаете… — назидал официант.

По всему было видно, что дачный сезон уже окончился. Видно, так уж устроено во всем мире, что дачные сезоны, независимо от климата, кончаются в сентябре. Стоял сухой и жаркий день, небо было чисто, нагретые волны неторопливо шлепались о берег, а на пустынной желтой дорожке уже по-осеннему волочилась брошенная кем-то газета. У двери ресторана, скрестив на груди руки, стоял официант в белом фартуке и печально смотрел на пустые мраморные столики. Под стеной лежали в штабелях складные железные стулья. По календарю сезон окончился, и никакое солнце не могло его вернуть.

…Грубин сказал:

— Официант как жаворонок. Жаворонок поёт не оттого, что ему весело. Пение — функция его организма. Так устроена его гортань. Официант ворует не потому, что хочет тебе зла. Официант ворует даже не из корысти. Воровство для него — это функция. Физиологическая потребность организма.

я представлял тропическую синь,

и пальмы над ленивым океаном,

и девушку в шезлонге, и себя

у загорелых ног, печально и

неторопливо пьющего кальвáдос

(а может, кальвадóс). Я представлял

у кромки гор немыслимый рассвет

и черно-белого официанта,

несущего сочащийся продукт
экватора — нарезанный на дольки,

нежнейший, бесподобный авокадо!

«Что прикажете?»

― Кто вы такой?

«Мы̀-с: человек».

― Что это значит?

«Человек, по-нашему, официант».

― Очень мудрый ответ, трансцендентальный,

Поэтому:

Будьте добры, котлетку марешаль.

Столы стеклянные стоят.

Блестя щеки полудой,

эмалевый
официант

несёт
второе блюдо.

А когда овладел профессией,

И зарегистрировался с одной официанткой,

И принял ее фамилию,

И бросил, конечно, жену,

Он подался ближе к степным местам,

Устроился шофёром в Сарепте,

Давал газ.

Шел декабрь тридцать восьмого.

Русской истории любой знаток

знает, как это было толково ―

сидеть за столом, глядеть в потолок,

видеть люстру большую, как солнце,

чувствовать молодость, ум, талант

и наблюдать, как к тебе несется

не знавший истории официант.

Мы сидим на веранде пригородного ресторана.

Жарко. Но мы заказали кофе.

Не скажу, что свободно льется беседа:

так – флюктуирует, брезжит.

Появляется Официант: на огромном подносе

расставлены могильные урны.

Я пытаюсь считать и скоро сбиваюсь со счета.

(Урны сделаны капитально.)

Впрочем, все это ― сон вымышленной героини:

сегодня ей показалось, что она больна раком ―

омонимической карой за маленькие проступки.

Мы сидим и беседуем о Содоме и Гоморре,

о преимуществах деторожденья

перед однополым соитием.

Официант, намекая, бренчит мелочью,

и скоро мы платим по счету.

Жарко.

― Официант! Если это молодой цыпленок, то я ― Папа Римский!

― Чем могу служить, Ваше преосвященство?…

― Официант, почему уха пахнет мылом?

― Понимаете, рыба очень сильно пахла нефтью, пришлось ее помыть.

― Официант, это чай или кофе? У него привкус керосина.

― Скорее всего, это чай. У нашего кофе привкус скипидара.

― Официант, в прошлое воскресенье у вас было свежее пиво!

― Уверяю вас, это оно и есть.

― Официант, у курицы, которую вы мне принесли, одна нога короче другой!

― Послушайте, вы заказывали курицу для того, чтобы ее есть, или будете с ней танцевать?