Три товарища — Цитаты

Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как говорится, находился в добром здравии; но всё же лучше было не раздумывать слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно возникало прошлое и таращило мёртвые глаза. Но для таких случаев существовала водка.

Чем меньше человек заботится о своём душевном состоянии, тем большего он стоит.

Je weniger Selbstgefühl ein Mensch hat, um so mehr ist er wert.

Если человек чего-то стоит, значит, он уже как бы памятник самому себе. А по-моему, это утомительно и скучно.

Wenn der Mensch erst was wert ist, ist er nur noch sein eigenes Denkmal. Das finde ich anstrengend und langweilig.

Дни рождения тягостно отражаются на душевном состоянии. Особенно с утра.

— Зачем же ты, собственно, живёшь, детка?

— Сам уже давно хочу это понять, — ответил я.

Мы назвали машину «Карл». «Карл» — призрак шоссе.

Der Wagen hieß Karl. Karl, das Chausseegespenst.

Обычно он токовал, как тетерев, а теперь стоял словно монах ордена кармелитов, и не двигался с места. Он стоял как отпущенный из обители монах и не мог пошевельнуться.

Doch er schien die Sprache verloren zu haben. Sonst konnte er balzen wie ein Birkhahn — aber jetzt stand er da wie ein Karmelitermönch auf Urlaub und rührte sich nicht.

Мне было немного грустно. Мне было всё безразлично, лишь бы быть живым.

Но ведь надо уметь и проигрывать. Иначе как же жить?

Ты только никого не подпускай к себе близко, — говорил Кестер. — а подпустишь — захочешь удержать. А удержать ничего нельзя.

Как странно всё-таки получается: когда пьёшь, очень быстро сосредотачиваешься, но зато от вечера до утра возникают такие интервалы, которые длятся, словно годы. На следующий день всё выглядит совсем по-другому, не так, как представлялось накануне вечером.

Скромность и добросовестность вознаграждаются только в романах. В жизни их используют, а потом отшвыривают в сторону.

В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают.

Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие.

Prinzipien muß man durchbrechen, sonst machen sie keine Freude.

Ром, видите ли, и вкус — вещи, почти не связанные между собой. Это уже не просто напиток, а, так сказать, друг. Друг, с которым всё становится легче.

Я говорил и слышал свой голос, но мне казалось, что это уже не я, что говорит кто-то другой, и такой, каким я бы хотел быть. Слова, которые я произносил, уже не были правдой, они смещались, они теснились, уводя в иные края, более пестрые и яркие, чем те, в которых происходили мелкие события моей жизни; я знал, что говорю неправду, что сочиняю и лгу, но мне было безразлично, — ведь правда была безнадёжной и тусклой. И настоящая жизнь была только в ощущении мечты, в её отблесках.

Кто одинок, тот не будет покинут.

Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Никогда не просить прощения, детка! Не разговаривать. Посылать цветы. Без письма. Только цветы. Они прикрывают всё. Даже могилы.

Ведь любовь — это же сплошной обман. Чудесный обман со стороны матушки-природы.

Прошло время великих человеческих мужественных мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета.

Благоговение к памяти умерших — это не что иное, как сознание вины перед ними. Люди стараются возместить то зло, которое они причинили покойникам при жизни.

Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.

— Все мы живём только иллюзиями и долгами.

— Иллюзии от прошлого, а долги в счёт будущего. Наивность. Только завистники называют её глупостью. Это не недостаток, а, напротив достоинство. Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев ещё ничего начать. В трудные времена наивность — это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный. Никогда не старайся узнать слишком много! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за всё, что с нею связано, — за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай! — пропущены нереплики и обращения

Человек вспоминает о своих скудных запасах доброты, обычно когда уже слишком поздно. И тогда он бывает очень растроган тем, каким благородным, оказывается, мог бы он быть, и считает себя добродетельным. Добродетель, доброта, благородство… Эти качества всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

Женщина — это вам не металлическая мебель; она — цветок. Она не хочет деловитости. Ей нужны солнечные, милые слова. Лучше говорить ей каждый день что-нибудь приятное, чем всю жизнь с угрюмым остервенением работать на неё.

Хорошо, что у людей ещё остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от неё. А вот одиночество — настоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает перед безумием или самоубийством.

Жизнь слишком длинна для одной любви. Просто слишком долго. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем. Застынет и чего-то ждёт… Ждёт, как безумный…

Das menschliche Leben ist zu lang für die Liebe. Einfach zu lang. Liebe ist wunderbar. Aber einem ist sie immer zu lang. Und der andere, der sitzt dann da und stiert. Stiert wie wahnsinnig.

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником — когда видишь, что делает из неё большинство людей.

Melancholisch wird man, wenn man über das Leben nachdenkt — zynisch, wenn man sieht, wie die meisten damit fertig werden.

… надо держаться покрепче за жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья.

Счастье — самая неопределённая и дорогостоящая вещь на свете.

Сядь поближе, а то туман унесёт тебя…

Держи меня крепко, мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.

Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит её вечная мука.

Человек без любви всё равно что мертвец в отпуске.

Ohne Liebe ist man doch eigentlich auch bloß ‘ne Leiche auf Urlaub.

Какой смысл вечно ссориться, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку.

Поверхностны только те, кто считают себя глубокомысленными.

Фердинанд выудил из своего бокала мотылька и осторожно положил его на стол.

— Взгляните на него, — сказал он. — Какое крылышко. Рядом с ним лучшая парча — грубая тряпка! А такая тварь живёт только один день, и всё. — Он оглядел всех по очереди. — Знаете ли вы, братья, что страшнее всего на свете?

— Пустой стакан, — ответил Ленц.

Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:

— Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым всё-таки никогда не владеем.

Он достал из кармана часы и поднёс их к глазам Ленца:

— Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина. Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию. Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь.

— И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.

— Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадёжную мечту о вечности.

Готтфрид рассмеялся:

— Фердинанд, самая тяжёлая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.

— Будь она единственной, ты был бы бессмертен, — ответил ему Грау, — ты — недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа, именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.

Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:

— Братья, жизнь — это болезнь, и смерть начинается с самого рождения. В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — всё это толчки, приближающие нас к концу.

Ferdinand fischte eine Mücke aus seinem Wein und streifte sie vorsichtig auf den Tisch. »Seht euch das an«, sagte er. »Diese Flügel! Dagegen ist jeder Brokat ein Scheuerlappen! Und so was lebt einen Tag, dann ist es vorbei.« Er schaute uns der Reihe nach an. »Wißt ihr, was das unheimlichste auf der Welt ist, Brüder?«

»Ein leeres Glas«, erwiderte Lenz.

Ferdinand wischte ihn mit einer Handbewegung weg. »Das entehrendste auf der Welt, Gottfried, ist für einen Mann, ein Witzbold zu sein.« Dann wandte er sich uns wieder zu. »Das unheimlichste, Brüder, ist die Zeit. Die Zeit. Der Augenblick, durch den wir leben und den wir doch nie besitzen.«

Er zog seine Uhr aus der Tasche und hielt sie Lenz vor die Augen. »Das hier, du Papierromantiker! Die Höllenmaschine, die tickt und tickt, dem Nichts unaufhaltsam entgegentickt! Du kannst eine Lawine aufhalten, einen Bergrutsch — aber das da nicht.«

»Will ich auch gar nicht«, erklärte Lenz. »Ich will friedlich altern. Und außerdem liebe ich die Abwechslung.«

»Der Mensch erträgt es nicht«, sagte Grau, ohne ihn zu beachten. »Der Mensch kann es auch nicht ertragen. Deshalb hat er sich einen Traum zurechtgemacht. Den alten, rührenden, hoffnungslosen Menschheitstraum Ewigkeit.«

Gottfried lachte. »Die schlimmste Krankheit der Welt, Ferdinand, ist Denken! Sie ist unheilbar.«

»Wenn es die einzige wäre, wärest du unsterblich«, erwiderte Grau. »Du Zusammenballung von Kohlehydraten, Kalk, Phosphor und ein bißchen Eisen, für eine flüchtige Zeit auf Erden Gottfried Lenz genannt.«

Gottfried schmunzelte wohlgefällig. Ferdinand schüttelte den Löwenschädel. »Brüder, das Leben ist eine Krankheit, und der Tod beginnt schon mit der Geburt. Jeder Atemzug und jeder Herzschlag ist schon ein bißchen Sterben — ein kleiner Ruck dem Ende zu.«

Я помешан на сирени, — сказал последний романтик.

— Забыл — и прекрасно, что забыл. — Забвение — тайна вечной молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.

То была сама мрачная тайна жизни, которая будит жажду желания, но никогда не может её утолить, которая зачинает любовь в человеке и никогда не может её завершить, которая если и посылает всё — любовь, человека, счастье, радость жизни, — то всего этого по какому-то ужасному правилу всегда оказывается слишком мало, и чем большим кажется тебе то, что у тебя есть, тем меньше его оказывается на самом деле.

Такт — это неписанное соглашение не замечать чужих ошибок и не заниматься их исправлением.

Takt ist eine stillschweigende Vereinbarung, über gemeinsame Fehler hinwegzusehen, anstatt sich zu läutern.

Хороший конец бывает только тогда, когда до него всё было плохо. Уж куда лучше плохой конец.

Ein Ende kann doch nur gut sein, wenn alles vorher schlecht war. Da ist ein schlechtes Ende viel besser.

— Ты любишь меня? — спросил я

Она отрицательно покачала головой

— А ты меня?

— Нет. Вот счастье, правда?

— Большое счастье.

— Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?

— Решительно ничего, — ответила она и взяла мою руку.

Настоящая любовь не терпит посторонних.

Richtige Liebe verträgt keine Leute.

Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нём.

До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведёт к хорошему концу.

Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил её, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюблённых, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюблённых душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Всё остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь…

Pats Gesicht war geheimnisvoll vom Licht der Bühne beschienen. Sie war ganz hingegeben, und ich liebte sie, weil sie sich nicht an mich lehnte und nicht nach meiner Hand griff, ja, mich nicht einmal ansah, sondern gar nicht an mich zu denken und mich ganz vergessen zu haben schien. Ich haßte es, wenn man die Dinge vermischte, ich haßte dieses kuhhafte Zueinanderstreben, wenn die Schönheit und die Gewalt eines großen Werkes über einen hereinbrach, ich haßte die schwimmenden Blicke der Liebespaare, dieses stumpfselige Sichanschmiegen, dieses unanständige Schafsglück, das nie über sich hinaus ergriffen werden konnte, ich haßte dieses ganze Gerede vom Einswerden in der Liebe, denn ich fand, man konnte gar nicht genug zwei sein und sich gar nicht oft genug voneinander entfernen, um sich wieder zu begegnen. Nur wer immer wieder allein war, kannte das Glück des Beieinanderseins. Alles andere zerstörte das Geheimnis der Spannung. Und was riß stärker in die magischen Bezirke der Einsamkeit als der Aufruhr des Gefühls, die Hingabe an eine Erschütterung, die Gewalt der Elemente, der Sturm, die Nacht, die Musik? Und die Liebe.

Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех мыслей, даже если они глубоки, как пропасти.

С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на неё.

Когда нет ссор, значит, всё скоро кончится.

— Уравновешивать, всё нужно уравновешивать, господин Локамп, — вот и вся загадка жизни…

— Ну, это надо уметь…

— Да, да, уметь, вся штука в том, чтобы уметь. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем. Потому что слишком много знаем.

Новое новому рознь, и слово «новая» звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете.

Порядочный человек с наступлением вечера всегда становится меланхоличным.

Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю. Упустить в наши дни выгодную сделку — значит бросить вызов судьбе.

Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги — это свобода. А свобода — жизнь. Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, — любовь же, напротив, материализм. Мужчина, становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, — просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты — страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, — так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жён, — иначе они не были бы такими отважными миссионерами.

Ein echter Idealist strebt nach Geld. Geld ist gemünzte Freiheit. Und Freiheit ist Leben. Man sollte über Geld nicht verächtlich reden. Geld macht viele Frauen sogar verliebt. Die Liebe dagegen macht viele Männer geldgierig. Geld fördert also die Ideale — Liebe dagegen den Materialismus. Der Mann, wird nur geldgierig durch die Wünsche der Frauen. Wenn es keine Frauen gäbe, würde es auch kein Geld geben, und die Männer wären ein heroisches Geschlecht. Im Schützengraben gab es keine Frauen — da spielte es auch keine große Rolle, was jemand irgendwo an Besitz hatte —, es kam nur darauf an, was er als Mann war. Das soll nicht für den Schützengraben sprechen — es soll nur die Liebe richtig beleuchten. Sie weckt die schlechten Instinkte des Mannes — den Drang nach Besitz, nach Geltung, nach Verdienen, nach Ruhe. Nicht umsonst sehen Diktatoren es gern, wenn ihre Mitarbeiter verheiratet sind — sie sind so weniger gefährlich. Und nicht umsonst haben die katholischen Priester keine Frauen — sie wären sonst nie so kühne Missionare geworden.

— А ведь, собственно говоря, очень стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов и тех не знаешь.

— Не расстраивайся, — сказал я, — гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся на земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.

Но насчёт лени ещё далеко не всё ясно. Она — начало всякого счастья и конец всяческой философии.

Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.

Может быть, думал я, может быть, — вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности — вот чего мне недоставало. Именно уверенности, — её недоставало всем.

И вдруг я увидел, что значу что-то для другого человека и что он счастлив только от того, что я рядом с ним. Такие слова сами по себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в них, начинаешь понимать, как это всё бесконечно важно. Это может поднять бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и всё-таки нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить ради любви. Но ради другого человека — может.

Jetzt sah ich plötzlich, daß ich einem Menschen etwas sein konnte, einfach weil ich da war, und daß er glücklich war, weil ich bei ihm war. Wenn man das so sagt, klingt es sehr einfach, aber wenn man darüber nachdenkt, ist es eine ungeheure Sache, die überhaupt kein Ende hat. Es ist etwas, das einen ganz zerreißen und verändern kann. Es ist Liebe und doch etwas anderes. Etwas, wofür man leben kann. Für die Liebe kann ein Mann nicht leben. Für einen Menschen wohl.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог. Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло ещё слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, всё остальное — искусственно.

Работа — мрачная одержимость. Мы предаемся труду с вечной иллюзией, будто со временем всё станет иным. Никогда ничто не изменится. И что только люди делают из своей жизни, — просто смешно!

Романтики — всего лишь свита. Они могут следовать, но не сопровождать.

Вы не успели заметить, что мы живём в эпоху полного саморастерзания? Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами не зная почему. Работа стала делом чудовищной важности: так много людей в наши дни лишены её, что мысли о ней заслоняют всё остальное.

Когда есть цель, жизнь становится мещанской, ограниченной.

— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.

Она покачала головой:

— Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

»Du sollst aber nicht auf mich warten. Nie. Es ist schrecklich, auf etwas zu warten.«

Sie schüttelte den Kopf. »Das verstehst du nicht, Robby. Es ist nur schrecklich, nichts zu haben, auf das man warten kann.«

Ничего нельзя знать наперёд. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь очень странная штука.

Женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят её сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.

Ich fand, daß eine Frau einem Mann nicht sagen sollte, daß sie ihn liebte. Sie bekam nur strahlende, glückliche Augen, und damit sagte sie mehr als mit noch so vielen Worten.

Чем больше люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений. И чем ближе они сходятся, тем более чужими они становятся.

— Робби, то, что ты говоришь, верно только наполовину.

— Так обстоит дело со всеми истинами, — возразил я. — Дальше полуправд нам идти не дано. На то мы и люди. Зная одни только полуправды, мы и то творим немало глупостей. А уж если бы знали всю правду целиком, то вообще не могли бы жить.

Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее.

Они думали о хлебе, всегда только о хлебе и о работе; но они приходили сюда, чтобы хоть на несколько часов уйти от своих мыслей. Волоча ноги, опустив плечи, они бесцельно бродили среди чеканных бюстов римлян, среди вечно прекрасных белых изваяний эллинок, — какой потрясающий, страшный контраст! Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

Важное, значимое не может успокоить нас… Утешает всегда мелочь, пустяк…

Я стоял рядом с ней, слушал её, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.

Он улыбнулся и махнул рукой:

— Не надо благодарить. Всё в руках божьих. — Он смотрел на меня ещё с минуту, чуть вытянув шею и наклонив голову вперед, и мне показалось, будто его лицо дрогнуло. — Главное, верьте, — сказал он. — Небесный отец помогает. Он помогает всегда, даже если иной раз мы и не понимаем этого. — Потом он кивнул мне и пошёл.

Я смотрел ему вслед, пока за ним не захлопнулась дверь. «Да, — подумал я, — если бы всё это было так просто! Он помогает, он всегда помогает! Но помог ли он Бернарду Визе, когда тот лежал в Гоутхолстерском лесу с простреленным животом и кричал, помог ли Катчинскому, павшему под Гандзееме, оставив больную жену и ребёнка, которого он так и не увидел, помог ли Мюллеру, и Лееру, и Кеммериху, помог ли маленькому Фридману, и Юргенсу, и Бергеру, и миллионам других? Проклятье! Слишком много крови было пролито на этой земле, чтобы можно было сохранить веру в небесного отца!»

Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет?

Solange man sich nicht ergibt, ist man mehr als das Schicksal.

Всё проходит — это самая верная истина на свете.

— Романтики вроде тебя — всего лишь патетические попрыгунчики, скачущие по краю жизни. Они понимают её всегда ложно, и всё для них сенсация. Да что ты можешь знать про Ничто, легковесное ты существо!

— Знаю достаточно, чтобы желать и впредь быть легковесным, — заявил Ленц. — Порядочные люди уважают это самое Ничто, Фердинанд. Они не роются в нём, как кроты.

Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего объяснять, что такое электричество. Будь проклята гроза! Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим её, не будем же закладывать её под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть звёзды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да здравствует тьма!

Жалость самый бесполезный предмет на свете. Она — обратная сторона злорадства.

»Mitleid ist der nutzloseste Artikel, den es auf der Welt gibt«, sagte ich ärgerlich.»Es ist die Kehrseite der Schadenfreude, das sollten Sie wissen.«

Мораль — это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта.

…теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии. Они хотят снова поверить. Всё равно во что. Потому-то они так фанатичны.

Одиночество легче, когда не любишь.

«Всё это неправда, – подумал я. — Всего этого не существует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутливую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-настоящему, то это страшно серьёзно». Мне хотелось подойти к этим молодым людям, похлопать по плечу и сказать: «Не правда ли, здесь только салонная смерть и вы только весёлые любители игры в умирание? А потом вы опять встанете и будете раскланиваться. Ведь нельзя же умирать вот так, с не очень высокой температурой и прерывистым дыханием, ведь для этого нужны выстрелы и раны. Я ведь знаю это…»

«Das ist ja alles nicht wahr, dachte ich, das ist ja alles keine Wirklichkeit, so geht das doch nicht. Das ist doch nur eine Bühne hier, auf der ein bißchen Tod gespielt wird. Wenn man stirbt, das ist doch furchtbarer Ernst.» Ich hätte den jungen Leuten nachgehen, ihnen auf die Schultern schlagen und sagen mögen: «Nicht wahr, das ist nur ein Salontod hier, und ihr seid nur lustige Sterbeamateure? Nachher wird wieder aufgestanden und sich verbeugt? So kann man doch nicht sterben, mit etwas Fieber und rauhem Atem, dazu gehören doch Schüsse und Wunden, so kenne ich es doch…»

— А знаешь, совсем невкусно. Просто невкусно теперь.

Я засмеялся: — Так всегда бывает, когда от чего-нибудь надолго отказываешься.

— А ты ведь от меня тоже надолго отказался? — спросила она.

— Но это только к ядам относится, — возразил я. — Только к водке и к табаку.

— Люди куда более опасный яд, чем водка и табак, мой милый.

Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна любовью, как пчела мёдом, когда она вечером возвращается в улей.

Wenn man noch leben möchte, dann ist etwas da, was man liebt. Es ist schwerer, aber auch leichter. Sieh, sterben hätte ich doch müssen, und nun bin ich dankbar, daß ich dich hatte. Ich hätte ja auch allein und unglücklich sein können. Dann wäre ich gern gestorben. Jetzt ist es schwer; aber dafür bin ich auch ganz voll Liebe, wie eine Biene voll Honig, wenn sie abends in den Stock zurückkommt.

И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть.

— Что такое, Пат? — спросил я.

— Они тикают… слишком громко… — прошептала она.

— Что? Часы?

Она кивнула.

— Прямо гремят.

Я снял часы с запястья.

Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку.

— Убери их…

Я швырнул часы об стенку. — Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоём, ты и я — и никого больше.

Она посмотрела на меня удивительно большими глазами.

— Дорогой, — прошептала она.

Я не мог выдержать её взгляда. Он шёл откуда-то издалека, он пронизывал меня и неизвестно куда был направлен.

— Дружище, — бормотал я. — Мой родной, мужественный, давний мой дружище…

»Was ist, Pat?« fragte ich.

»Es tickt so laut«, flüsterte sie.

»Was? Die Uhr?«

Sie nickte. »Es dröhnt so…«

Ich machte die Uhr von meinem Handgelenk los.

Sie blickte angstvoll auf den Sekundenzeiger. »Tu sie weg…«

Ich nahm die Uhr und warf sie gegen die Wand. »So, jetzt tickt sie nicht mehr. Jetzt steht die Zeit still. Wir haben sie mitten durchgerissen. Nur wir beide sind noch da, nur wir beide, du und ich, und niemand sonst.«

Sie sah mich an. Ihre Augen waren sehr groß. »Liebling…« flüsterte sie.

Ich konnte ihren Blick nicht ertragen. Er kam weit her und ging durch mich hindurch, irgendwohin. »Alter Bursche«, murmelte ich, »mein geliebter, tapferer, alter Bursche.«

— Пат, — сказал я. — Пат.

  И впервые она мне не ответила.

Потом наступило утро, и её уже не было. — последняя фраза романа

Dann kam der Morgen, und sie war es nicht mehr.